Годовщина Майдана. «На Майдане всегда чувствовалось – при том, что нас много очень – большое одиночество. Потому что каждый умирает в одиночку»

Автор: Вит Коротких Начало, продолжение (часть вторая), продолжение (часть третья) 27 марта 2014 года. Киев. Украина. Фото: Екатерина Пархоменко, архив "Вечернего Краснотурьинска" Вит: Какой момент больше всего запомнился во время противостояния? Андрей: В самых страшных моментах я не бывал, пожалуй. Но мне запомнилось с одной стороны на Грушевского… я забыть не могу (Светка тоже это видела), как из сожженного автобуса вылез мужик с голым торсом, его поливали (из брандспойтов), он оставался, а другой играл ритм на бензопиле. А бабушки, как казаки в огромный барабан, били в корпус другой сгоревшей машины палками, как перед боем. Это была просто фантастика. Невероятное чувство. Даже сейчас это помню, все там плавилось горело, люди в противогазах там, брандспойты... Светку мне удалось провести на самую переднюю баррикаду. Туда женщин вообще не пускали, но она была одета так, что не понятно было. Потом мы ретировались от брандспойтов, в минус 15 находиться рядом очень чревато. Мы же не были готовы ко всей жести, это постепенно наступало. Запомнилось, когда «Беркут» нас брал в такую букву «Г», чувство такого страха животного. А с другой стороны, мысль: «А почему я должен бояться, почему я должен убегать? Я нахожусь в своем городе, в столице своей страны, мирно, без оружия, с другими людьми, в чем проблема вообще»? И я оставался. Вит: Ты был готов умереть? Андрей: Нет. Нет. Категорически был не готов, хотя я всегда понимал, что это заложено в потенциале ситуации, но я не готов был. Это не являлось частью моих убеждений, я слишком большую ответственность несу, как единственный сын и как отец. И я уважаю тех, кто шел на подвиг. Я не был готов осознано. Я понимал, что нарываюсь на эту опасность довольно много раз, но всегда старался проявлять максимум осторожности. Понятно, что в январе, уже выходя на Майдан, на Грушевского ты мог словить шальную пулю, уже были первые смерти. Убили Нигояна, Жизневского, но всегда я старался передвигаться так, чтобы были непростреливаемые территории. Мне говорили многие мои учителя коллеги, что мне надо очень ответственно относиться к своей жизни, потому что я много больше могу сделать в мирное время, после. Я не видел смысла там умирать. Что, просто подставиться и дать им себя убить? Так их это только порадует. Я понимал, что могут выкрасть. Вот этого сильно боялся, у меня был нож, чтобы дорого продаться. Я бы не стал подставлять левую щеку, если бы меня брали «титушки». С силовыми ведомствами не стал бы сталкиваться, убегать – убегал бы. А этих беспредельщиков я бы не пожалел. Совершенно атрофировано было у меня чувство жалости к ним. Люди за деньги пришли избивать других людей. Могли бы чем-то другим заняться. Естественно, сам я носил шины, чтобы была защита, но не бросал коктейли. Это я для себя не приемлю. Хотя уважаю тех, кто такие решения принимал для себя лично. В чем красота прямого действия? В том, что в нем нет ни маршалов, ни генералов. Там решения ты принимаешь сам для себя и не можешь кого-то вести, сам не идя. Ты должен отвечать. На Майдане всегда чувствовалось – при том, что нас много очень – большое одиночество. Потому что каждый умирает в одиночку. Я видел там знакомых, чувствовал вдохновение, но чувствовал все равно одиночество. Вит: Как теперь в одном городе удается уживаться людям, которые стояли по разные стороны баррикад? Андрей: Антимайдан – их мало было, «Беркут» уехал, «Беркут» расформировали. Никто не знает, кто там был за той формой, тем шлемом. Тут всегда так, даже на Майдане люди разных взглядов уживались. Но с родичами, теми, кто рассказывает, что вы фашисты, люди не уживаются. Это стена просто.