Новости других городов
Краснотурьинск
8 °C
$92,13
€98,71
Маша Потитько – 5 лет
Сейчас – Мария Павловна Хрущева, 78 лет, пенсионерка
Мария Павловна считает, что в послевоенное время начала нормально жить, только когда в 1954 году приехала в Краснотурьинск. Здесь она наконец-то смогла наесться хлеба. Фото: Алеся Копылова, "ВК".
Мы жили в Белоруссии в деревне Отрубы Гомельской области. Когда началась война, еще какое-то время мы продолжали там жить. Было страшное время. Над нами очень часто пролетали вражеские самолеты, а мы от них прятались под крышами домов, в бороздах между грядками и на болотах в кустах ольхи. Но на нас немцы не хотели зря оружие тратить. Правда, как-то был случай, что бомба упала прямо в деревне. Никто не пострадал, только воронка осталась. Но в этой деревне жили мы недолго. Разведка узнала, что к нам начали подступать немцы. Так все жители, и мы в том числе, ушли в лес, за реку. Из домов забрали все, что могли унести. Сначала наша семья жила прямо возле реки, но потом солдаты отогнали нас в лес поглубже, там безопаснее было. Жили в шалашах. Их делали из веток, а сверху накрывали дерном, чтобы слиться с лесом. Когда было холодно, осторожно жгли костер. Чтобы нас не заметили.
Кушали мы первое время то, что из дома привезли, когда убегали, а потом уже солдаты нас маленько подкармливали. Время шло уже к зиме, когда мы из лесов вышли. Но пока мы скрывались в лесу, немцы нашу хату сожгли, и пришлось нам переселяться в другую деревню – в Толстыки. В одном доме жило сразу четыре-пять семей – все, кто лишился крова. Спали на полу, на сене. Чуть позже перебрались в третью деревню, в Рудню, которая тоже располагалась неподалеку. Там мы жили в погребе, где даже печка имелась. Был у нас один огород, где разрешали только картошку выращивать, другое почему-то нельзя было. Сажать картошку нам помогали солдаты.
С немцами нам все-таки приходилось сталкиваться. В нашу деревню они наездами наведывались. Плохо ни с кем они не обращались, не зверствовали. Просили яйца да молочко. Немцы стали звереть позже, ближе к концу войны, когда наши их уже выгоняли из страны.
В нашей семье на начало войны было трое детей, но братья умерли в 1942 и в 1943 годах от тифа. Этим и я болела, но меня вовремя в больницу отправили. Была зима. С пациентами обращались хорошо. Что меня радовало, там чуть больше можно было поесть, даже на хлеб сало топленое намазывали. Все было вкуснее, чем дома.
Папу не сразу забрали на войну. Не смогли – его очень сильно избили полицаи за неподчинение: он отказался на лошади дрова везти. Потом он очень долго болел, даже не ходил. Партизаны ему операцию делали. Папу я плохо помню. Помню лишь только то, что любил он меня сильно и что носил обмотки на ногах – до колен и варежки с двумя пальцами. Не знаю, когда он ушел на фронт, знаю только, что 8 марта 1944 года он уже погиб. Один родственник нам рассказал, что папу убили. Бомба разорвалась, и вырвало ему живот. Мы не хотели в это верить даже после того, как получили похоронку.
Мама больше замуж не выходила, да и я бы не позволила. Не хотела никого дома, кроме папы, даже готова была уйти в детдом. Папу с войны мы очень долго ждали, мама к гадалкам ходила, а они ей все обещали, что он живой, что он в плену, что скоро вернется. Только это была неправда...
После войны жизнь тоже была нелегкая. Мама все время в колхозе работала, все на себе таскала, и я ей помогала, чтобы трудодней было больше. Одежды, можно сказать, не было вовсе. Сначала донашивали старое, а потом солдаты нам выдали гимнастерки. Я подпоясывалась и носила гимнастерку, как платье. Еще где-то добывали кальсоны. Чуть позже какую-то одежду выдавал нам «Красный крест». Эта же организация выдавала нам и сахарин, от него вода становилась сладкой. Денег почти не было. На меня, как на ребенка, давали 40 рублей в месяц. Но ведь еще и какой-то налог надо было платить – 560 рублей в год. Вот детские деньги и уходили на его погашение, и даже еще не хватало.
В школу я пошла переростком, лет в девять. Но в первом классе со мной были ребята и постарше. И никто никого не обижал, никто ни над кем не смеялся. В школе учебников почти не было – один на троих. Сидели все вместе за большими столами. Писали на журналах. Вместо ручек были перья, вместо чернил – сажа и свекла. Настоящие чернила появились значительно позже. Учиться мне нравилось, я не была отличницей, училась средне, а легче всего мне давались два предмета – конституция СССР и история...
Мария Павловна считает, что в послевоенное время начала нормально жить, только когда в 1954 году приехала в Краснотурьинск. Здесь она наконец-то смогла наесться хлеба. Фото: Алеся Копылова, "ВК".
Мы жили в Белоруссии в деревне Отрубы Гомельской области. Когда началась война, еще какое-то время мы продолжали там жить. Было страшное время. Над нами очень часто пролетали вражеские самолеты, а мы от них прятались под крышами домов, в бороздах между грядками и на болотах в кустах ольхи. Но на нас немцы не хотели зря оружие тратить. Правда, как-то был случай, что бомба упала прямо в деревне. Никто не пострадал, только воронка осталась. Но в этой деревне жили мы недолго. Разведка узнала, что к нам начали подступать немцы. Так все жители, и мы в том числе, ушли в лес, за реку. Из домов забрали все, что могли унести. Сначала наша семья жила прямо возле реки, но потом солдаты отогнали нас в лес поглубже, там безопаснее было. Жили в шалашах. Их делали из веток, а сверху накрывали дерном, чтобы слиться с лесом. Когда было холодно, осторожно жгли костер. Чтобы нас не заметили.
Кушали мы первое время то, что из дома привезли, когда убегали, а потом уже солдаты нас маленько подкармливали. Время шло уже к зиме, когда мы из лесов вышли. Но пока мы скрывались в лесу, немцы нашу хату сожгли, и пришлось нам переселяться в другую деревню – в Толстыки. В одном доме жило сразу четыре-пять семей – все, кто лишился крова. Спали на полу, на сене. Чуть позже перебрались в третью деревню, в Рудню, которая тоже располагалась неподалеку. Там мы жили в погребе, где даже печка имелась. Был у нас один огород, где разрешали только картошку выращивать, другое почему-то нельзя было. Сажать картошку нам помогали солдаты.
С немцами нам все-таки приходилось сталкиваться. В нашу деревню они наездами наведывались. Плохо ни с кем они не обращались, не зверствовали. Просили яйца да молочко. Немцы стали звереть позже, ближе к концу войны, когда наши их уже выгоняли из страны.
В нашей семье на начало войны было трое детей, но братья умерли в 1942 и в 1943 годах от тифа. Этим и я болела, но меня вовремя в больницу отправили. Была зима. С пациентами обращались хорошо. Что меня радовало, там чуть больше можно было поесть, даже на хлеб сало топленое намазывали. Все было вкуснее, чем дома.
Папу не сразу забрали на войну. Не смогли – его очень сильно избили полицаи за неподчинение: он отказался на лошади дрова везти. Потом он очень долго болел, даже не ходил. Партизаны ему операцию делали. Папу я плохо помню. Помню лишь только то, что любил он меня сильно и что носил обмотки на ногах – до колен и варежки с двумя пальцами. Не знаю, когда он ушел на фронт, знаю только, что 8 марта 1944 года он уже погиб. Один родственник нам рассказал, что папу убили. Бомба разорвалась, и вырвало ему живот. Мы не хотели в это верить даже после того, как получили похоронку.
Мама больше замуж не выходила, да и я бы не позволила. Не хотела никого дома, кроме папы, даже готова была уйти в детдом. Папу с войны мы очень долго ждали, мама к гадалкам ходила, а они ей все обещали, что он живой, что он в плену, что скоро вернется. Только это была неправда...
После войны жизнь тоже была нелегкая. Мама все время в колхозе работала, все на себе таскала, и я ей помогала, чтобы трудодней было больше. Одежды, можно сказать, не было вовсе. Сначала донашивали старое, а потом солдаты нам выдали гимнастерки. Я подпоясывалась и носила гимнастерку, как платье. Еще где-то добывали кальсоны. Чуть позже какую-то одежду выдавал нам «Красный крест». Эта же организация выдавала нам и сахарин, от него вода становилась сладкой. Денег почти не было. На меня, как на ребенка, давали 40 рублей в месяц. Но ведь еще и какой-то налог надо было платить – 560 рублей в год. Вот детские деньги и уходили на его погашение, и даже еще не хватало.
В школу я пошла переростком, лет в девять. Но в первом классе со мной были ребята и постарше. И никто никого не обижал, никто ни над кем не смеялся. В школе учебников почти не было – один на троих. Сидели все вместе за большими столами. Писали на журналах. Вместо ручек были перья, вместо чернил – сажа и свекла. Настоящие чернила появились значительно позже. Учиться мне нравилось, я не была отличницей, училась средне, а легче всего мне давались два предмета – конституция СССР и история...
Память Областной совет ветеранов в этом году берет Марию Павловну на "поезд памяти" в Белоруссию, на 70-летие освобождения страны. В этой поездке пенсионерка посетит братскую могилу , в которой захоронен ее отец. Это будет ее второй визит в те места.
Комментарии
Популярные новости
